Мой заголовок то и означает, что обещала я вам, дорогие читатели и гости сайта, рассказать о писателе-современнике, земляке нашем Сергее Полякове, что живёт в Верхнем Уфалее и радует нас своими книгами (хоть и редко, но зато по-настоящему!) - и сдержала своё слово, рассказываю, с удовольствием.

Каждая его книга – событие. При этом ещё и каждый рассказ в ней – ни больше- ни меньше – чудо, потому как слово его настолько объёмно, зримо, велико, что никакие три-дэ-эффекты не смогут его затмить ни теперь, ни со временем. Вот она, истинная работа писателя – до пота, чтобы читатель воспарил от лёгкости стиля и не только. Судите сами, вот место из рассказа «Потихонечку», которое я перечитывала раз десять, и всё время – один и тот же эффект. Мне из соседней комнаты дочка: мам, ты опять Полякова читаешь?

Опять Полякова читаю! Давайте и вам процитирую:

«…Лошадь тронулась, пробежав несколько метров по спуску, выбежала на лед. Воз развернуло, протащило и повалило набок.
– Потихонечку!.. – где-то в полете проговорил Федор Иванович.
Мы приземлились на лед. Получилось весьма звонко, потому что ударились коленками. Но было весело еще оттого, что конюх катился дальше, приговаривая свое «топ-топ-топ», а я, чтобы не снесло в бучильце, держался за ватные штаны Федора Ивановича.
Наконец мы встали, подняли воз. Помогли лошади выбраться из ложка, на горке снова залезли наверх и поехали. Я задрал штанину и осмотрел колено. Намечалась шишка.
– Господи, прости, стали титечки расти! – глянул на колено Федор Иванович. – Ладно под обрыв не попали – искупались бы. Но, родимая!»

Я допускаю, что с «места в карьер» бывает трудно пуститься, для этого нужно подойти в рассказе к этому самому месту… Ну да подойдёте сейчас, вчитаетесь – остановиться будет нелегко)))

Надеюсь, вы уже видели (читали) на сайте начало разговора о Сергее Полякове – его эссе «Муки райские», где он честно и искренне описывает настоящую работу писателя за столом. Настоящего писателя, крепкого, большого.

Сергей! За твою работу, за могучий талант, который всегда требует нешуточной огранки, спасибо тебе великое. Такие книги, как твои, не затеряются, не запылятся. На таких книгах можно и нужно учиться молодым и зрелым авторам, твоя мастерская – как город-музей под открытым небом, Санкт-Петербург, где всё на ладони – только учись так же тонко чувствовать, понимать и беречь русское слово, любить и понимать человека, быть наблюдательным и зорким, строгим к самому себе. Мне очень жаль, что книга «По последнему льду» - твоё полное собрание сочинений, можно сказать, - вышла не при поддержке государства, а она того стоит, это наше национальное достояние и сокровище, придающее нам сил и радости. А ведь радость – первый витамин в жизни. Радость не обязательно смех, радость это подъём духа и любование совершенной, искусной работой. Ты – большой мастер и да воздастся тебе по трудам твоим.

А далее – без сокращений – твой рассказ из книги "По последнему льду" (ПО "Книга", Челяб, 2013г)

Сергей Поляков

ПОТИХОНЕЧКУ

Федор Иванович наживляет на вилы крупный пласт сине-зеленого с черными клеверными головками сена и кидает его на угол палубка. Меня обдает густым оскоминным запахом мяты и зверобоя. Конюх бросает и на остальные углы по пласту, встает в середину повозки.

– Теперь подавай, а я раскладывать буду. Воз наложить одной силы мало.

Я поначалу все, бывало, не мог правильно лошадь загрузить. На один бок получалось. И лошадь налегке идет, и кривой воз по деревне везти стыдно. Раза три переложил – научился… Ты, учитель, по сену сначала вилами ударь: как на пласт натакаешься, они подпрыгивают. А выдирать – наробишься больше. Это тебе не указкой по карте водить. Раз корову взялся держать, маленько вникай. Кидай потихоньку.

На второй год нашего пребывания в деревне мы с женой завели корову. Народ отнесся к этому иронически: когда я впервые запряг лошадь, скотник Захар Лукин отметил, что неграмотному, хоть он и расстарайся, так не суметь. Но мы не унывали. Косить помог совхоз, стожки сметали сами. Осенью, по снегу, вывезли сено, и забот, которыми пугали нас друзья, родители и даже те, кому и дела до этой истории не было, оказалось не так уж много. Мне даже нравилось после работы возиться с коровой и теленком – успокаивало.

Только теперь, по весне, оказалось: сена до лета не хватит. Утром я сходил на разнарядку в контору, поспрашивал у мужиков – отказали. Обещал управляющий дать соломы. Но солома – это солома. Не сено. Вдруг под вечер – на тебе – объявился Федор Иванович.

– Поедем. Выручу на первый случай…

Я распрямляю спину, оглядываю спокойные голубовато-белые поля. Конюх достает папиросы, закуривает, а мне велит очесывать воз.

– А я тебе про себя расскажу, – говорит он. – Я с лошадьми вот этаким огарком еще связался. Пошлют меня со скотного двора за табуном – будь спокоен: пригоню. Не я за ними ходил – они за мной бегали. Любили или нет, не знаю, но одно скажу: лошадь с большим понятием животина. В конюховке же собиралась наша молодая деревенская братия. Не все, конечно, а такие, у кого родительская рука послабже. Да, сидим допоздна, домой уже в первом часу расходились. Ночевать любили друг у друга. Я чего-то повадился к Сережке Молоконишу. Был такой парень, верзила, в школе почему-то не выучился и лет до двадцати с соплями ходил. Румяный, белолицый, кровь с молоком – потому и Молокониш. Мать его была слабоумная, как у нас говорили, отец инвалид. Сережка был от них, а Танька, сестра его, – точно знали – от одного нашего мужика. Красивая! Какая-то ненормальная красота, бесшабашная. Тогда меня еще приворожила. Придем, бывало, к ним. Молокониш свет погасит, уснет. А мы с Танькой все сидим, друг на дружку пялимся при луне. На что мне тринадцать лет было, а уже что-то проснулось: девка. Вот кому красота пристала! Ей ли она впрок? А Молокониш храпит вовсю!..
Он замолкает.

– Ну и как у вас с Танькой, – спрашиваю я, – вышло что-нибудь?
– Никак. Говорю тебе, красивая она была. А красоту без внимания не оставят.
– Замуж вышла?
– Если бы… Сезонники у нас после войны работали. Жили всего сезон, а делов натворили… Городские! Бойкие. И Таньку своим вниманием не обошли. Не посмотрели, что ей и без того несладко живется. Родила она парнишку, растила его. Правда, взял ее замуж Никита Мягков, да, видно, и там она не ко двору пришлась. Я ей предлагал: давай убежим куда-нибудь, я робить буду – проживем! Нет, говорит, дорогой и милый Федор Иванович, найдешь
себе получше, не хочу тебе жизнь портить. Однако, сколь живу, не нашел…Счастье, оно по пяткам бьется, а в руки не дается.

Мы бросаем оставшееся сено наверх, затягиваем.

– Вспотел маленько, – говорю я.
– Понятно… Удивительно, Марья Дмитревна: чай горячий пил, а брюхо – холодное.

Мы едем колками; воз поначалу зыбко покачивался под ногами, потом осел, сделался плотным. Передо мной спина Федора Ивановича, конюх изредка погоняет лошадь ленивым возгласом: «Но, родимая!» или «Но, мохноногая!»
Мы долго едем молча, и я уже давно думаю о своем, как вдруг передо мной спина Федора Ивановича начинает шевелиться.
– Топ-топ-топ, – натягивает Федор Иванович вожжи. – Слазить будем, а, паря?
Я выглядываю из-за конюха, вижу небольшой, но крутой спуск к речке, гладкую наледь и ниже – обрывчик с темным бучилом живой, незамерзшей воды. Лошадь косится на нас белым испуганным глазом, она доверяет нам, людям. И чувствуя уже, что делаю неверный шаг, говорю:

– Погоди, Федор Иванович, давай слезем.
Он только этого и ждал. Над моим ухом просвистел хлыстик.
– Но, мак садовый! – крикнул Федор Иванович.

Лошадь тронулась, пробежав несколько метров по спуску, выбежала на лед. Воз развернуло, протащило и повалило набок.
– Потихонечку!.. – где-то в полете проговорил Федор Иванович.
Мы приземлились на лед. Получилось весьма звонко, потому что ударились коленками. Но было весело еще оттого, что конюх катился дальше, приговаривая свое «топ-топ-топ», а я, чтобы не снесло в бучильце, держался за ватные штаны Федора Ивановича.

Наконец мы встали, подняли воз. Помогли лошади выбраться из ложка, на горке снова залезли наверх и поехали. Я задрал штанину и осмотрел колено. Намечалась шишка.

– Господи, прости, стали титечки расти! – глянул на колено Федор Иванович. – Ладно под обрыв не попали – искупались бы. Но, родимая!
– Федор Иванович, а зачем вы тронули, я же просил: давайте слезем.
– Слазил бы. Никто не держал. Я сам думал, ехать или нет. Под руку никогда не говори. Но, твою малину мать! У меня батя тоже горячий был. Не дай бог слово ему поперек сказать! Однажды такая оказия у нас с ним вышла –до сих пор неприятно.

– А что такое?
– Да… давно уж это было. Только между нами?.. Поехали мы раз с ним осенью по сено. На телегах еще. Сложили стожок, я говорю: хватит пока, топко; подморозит – еще съездим. А осень шибко мокрая была. Нет, уперся: не тебе, мол, учить! Еще стожок распечатали, доложили воза. Едем. Как бочажина – помогает лошадям тащить. Подъехали к Лабузам – место так называлось, мой возок кое-как вытащили. Пошли тянуть батин. А у отца лошадь постарше была, послабже – застряли на выходе. Не можем никак вытащить, да и только. Батя сначала лошадь добром понукал, потом хлыстиком давай ее охаживать – не может Машка. Она так-то лошадь смирная была, послушная. Я опять говорю: «Бать, давай отбавим маленько?» Куда там!

И понимает, что неладно делает, а уступить еще тяжелее. Мал, кричит, мне указывать, толкай пушше! И знай вкладывает лошади-то. Ну, Машка и так уморилась, а тут подергалась еще сколько и упала на колени, пена у нее изо рта пошла. Отец видит, дело неладно, прикалывать надо животину, чтобы хоть мясо не пропало. Подбежал к ней, хватил топориком по загривку. Хотел в лен попасть, но промахнулся, рассек ей сбоку. Машка испугалась, рванулась напоследок, да воз-то и вытащила. И свалилась тут же, сдохла…

Мы снова замолчали, думая каждый о своем. Солнышко зимнее, если на него смотришь, кажется, что греет, а отвернувшись, тепла не чувствуешь.

Спрыгнув с воза, я побежал сзади, Федор Иванович оглянулся и посмотрел на меня. Не совсем просто посмотрел. Я догадался, что если сейчас потянусь к бастрыку, конюх надбавит лошади, и тогда придется бежать за возом, как собачонке, до самой деревни. Этот не посмотрит, что учитель. И я, напустив равнодушный вид, отстал от саней, а потом и вовсе пошел шагом. Конюх тоже осадил лошадь. Оказывается, чтобы догнать ездока, иногда надо самому сбавить скорость. Федор Иванович проехал еще немного, остановил лошадь и помог мне забраться на воз.

– Понял, что к чему?..

И мы снова едем, погружаясь в однообразие дороги. Я даже не против задремать… Но спать нельзя: холодно…
– Федор Иванович, – вспоминаю я вдруг историю с лошадью, – так отец-то у тебя умер?
– Умер. Мужики его избили – зачах.
– За что избили?
– Всяко можно понять за что. Он, вишь, пастушил все лето, сено себе некогда ставить. Сходит на делянку свою, прокосы сделает, а мы – вкалываем. И с прокосами потеха каждый год выходила. Рядом страдовал дядя Петя Карманов, тоже мужик не промах. Норовит хоть на полряда к нам залезть, а батя не уступает. И вот машут, только косы свистят, траву отхватывают! Как рядами встретятся, косы отшвырнут от греха, сцепятся и пошли кататься. И ведь еще норовят на чужой территории драться, чтобы свою траву не мять. Метров на двадцать, бывало, все вокруг укатают. Ровно обычай какой завели. Сейчас подумаешь – сколько травы еще каждый год оставалось – коси! Нет, они лучше пограничный инцидент из-за клочка сена устроят…

– Так сосед отца избил?
– Да нет, другие. Говорю тебе, пастушил он. Страдовать некогда было, а нас много, всех одеть надо. И есть все просят. Вот он и наладился чужое сено возить. Как маленько заморочает, он бастрык на телегу кладет, веревку – поехал. Люди в окна глядят, смеются: Иван Ефимович, никак, по сено едет! Дождь идет, а мы скирдуем. Так езживал, пока не накрыли. Зачах потом.

– Да, нехороший конец. Я воров не люблю. Как это: человек припасал, думал, хватит на зиму, а тут на тебе!
– Ставить больше надо, – советует конюх. – Запас карман не порет.
– Для кого запасать-то, для вора?
– Вор вору рознь, – назидательно отвечает Федор Иванович, – умный и честный вор даже пользу может принести.
– Ну уж извините, Федор Иванович, какая с него польза-то? Ведь все время в бегах.
– Да пусть себе бежит, – вдруг обозлился конюх, – пусть бежит до горы, в горе все равно сдохнет. Ты живого вора видел хоть раз? С хорошим вором рядом сидишь, вот как мы сейчас с тобой, и думаешь, что он такой же, как ты, честный. Но меня уж было не остановить:
– Вот у нас в деревне, мне ребята рассказывали, есть некий Шлеп-нога; это его за хромоту так прозвали. Они недавно с Ванькой Конищевым – пьяница здесь тоже есть – два воза украли и продали, пропили. Ведь было у кого красть! Мужик приехал издалека, поселился, ребятишек четверо! Как они могли, паразиты!

– Скоты хорошие, – обругал воров и Федор Иванович. – Как только земля их держит.
Мы ехали некоторое время молча, и я уже подумал, что убедил конюха своими доводами против воров, как тот обернулся и сказал:

– Он машину берет скоро.
– Кто?
– Наум-то, у которого сено украли. Сам, видать, наворовал, сюда скрылся. Где же с четырьмя детишками на машину накопишь?
– Пожалуй, – задумываюсь я.
– Почему Наум про сено не заявляет, если правда на его стороне? Боится. Наум себя не обидит, не бойся. Почему у него каждое воскресенье под окнами машина из города стоит? Думаешь, пустые уезжают? А ты говоришь… Но, милая! Вон и деревню видать. Задами проедем. Там дорога лучше. Знакомее.

Разгрузились быстро. Корова подошла к изгороди, просунула между жердей морду и вытащила клочок.

– Сено хорошее, – сказал Федор Иванович, – тимофеевка, клевер. А ты на елани косил, там не едовое.
В избу идти обедать он отказался. Взял всего десятку. Похрустел ею, посмотрел чего-то на солнце.
– Неподдельные. Ну, ладно, учитель. А в контору ты зря приходил. –
Федор Иванович подошел поближе, заговорил доверительно, как старому приятелю.
– Кто тебе при управляющем пообещает? Сено, конечно, у всех есть, только… сам знаешь, как оно достается. Косить поздно разрешают. В прошлом году сколько рядов под снег ушло. А потом, нашим еще и интересно:
как, мол, учитель вывернется? Тот еще народ. Ну, будь здоров. – И конюх повалился в возок. – Но, родимая!
– Сенка раздобыл? – услышал я сзади голос соседа Николая.
– Да, не хватило маленько.
– А откуда привезли?
– Да вот, с Федором Ивановичем ездили.
– С каким Федором Ивановичем? Со Шлеп-ногой?
– Как, – оторопел я, – он и есть Шлеп-нога?
– Он самый. Ты лучше скажи, где сено клали?
– У ложка за речкой, налево.
– Опять, значит, к Науму ездили.
– Здорово…
– Да ты не волнуйся, у них свои счеты. Наум-то, вишь, у того в страду барана тайком зарезал. Да еще Федьку с бабой на пельмени пригласил. Те пришли, наелись не знамши. Потом додумались, а куда пойдешь заявлять? Засмеют. Вот Федьке и надо откозырять. Осенью увез у Наума сено, продал, заявляется к тому с литрой водки: мириться, мол, иду, пей, соседушка! Тот рад на чужаку – дует. И того нет ума, что свое же пропивает. Потом Шлеп-нога с Ванькой Конищевым еще два воза продали – тут уж без Наума управились. И тебе сегодня… Соревнование у них.

– Как же мне теперь?
– Да никак. Корми, никто тебе ничего не скажет. Так, присматривайся. Тебе надо опыт копить. Хотя… зачем он тебе, опыт наш? Все равно, поди, года три проработаешь – в город потянет. А, учитель?
– Не знаю, – ответил я.
– То-то. Смотри, – показал Николай рукой к магазину, из которого выходил Федор Иванович с двумя бутылками водки. – Праздник будет.

Я посмотрел, как конюх небрежно бросил бутылки на охапку сена, повалился в возок и взмахнул вожжами.
– Потихонечку!.. – понеслось по деревне.

Корова хрумкала сеном и примирительно посматривала на нас с Николаем. Последние лучи солнца высвечивали дымы над селом.